Клуб любителей исторической прозы ⇐ Общелитературный раздел

[santehlit]

- Мне кажется, кто-то ходит по чердаку.
- Кто?
- По-моему, призрак, - улыбнулся он.
Она уткнулась ему в грудь и притихла испуганная. Что-то пискнуло, пролетело над головой, обдало потоком холодного воздуха.
- Летучая мышь, - не увидел, догадался Даниил.
Было поздно – от озера тянуло прохладной сыростью, и звезды в проеме окна укрупнились, мерцали пронзительней, точно их обмыло к полуночи упавшим с неба туманом.
В тишине, нарушаемой лишь спокойным и приглушенным звоном цикад, девушка первой что-то уловила, завертела головой, прислушиваясь. Однако Даниил, тоже встревоженный ее поведением, ничего не слышал. Катя всматривалась в сажную темноту избы, напрящаясь всем телом. В этот момент и он наконец уловил посторонние звуки в непроглядном нутре дома. Почудилось, кто-то тихо, часто ступая, шел по чердаку – похрустывание шлака доносилось с каждым шагом отчетливей.
Пресеченный шепот Даниила протек ей в ухо:
- Кажись, сам призрак жалует.
Скрипнула половица в соседней комнате. Вглядываясь и прислушиваясь, Катя ощутила, будто сердце ей притиснули к грудной клетке. И, пересилив растекающуюся по телу немощь, она переместила ноги за окно на завалинку.
Даниил, весь тоже сжавшись, смотрел в темноту и мол¬чал, будто невзначай приключилась с ним немота. Темень теперь казалась ему столь плотной и непривычной, ровно бы с такой никогда не только не стал¬кивался, но и не мог даже представить: коли глаз – не сморгнул бы. У него неизвестно почему возникло
смутное представление, что изба, в которой они при¬таились, не просто ютится на отшибе, а стоит совершенно одиноко, и нет рядом села - такая мертвая тишь вдруг обуяла округу. .
- Катя! Катя, престань! - Даниил круто повер¬нулся, лицо его оказалось совсем рядом - посеревшее, сжатое. Прохладный ветерок, легко проникающий в дом, шевелил его волосы, но парень не чувствовал сквозняка - липкий пот страха струился по телу, губы мелко начали дрожать. - Чего испугалась?
Он встал. Бесшумно потоптался на месте, потер вспо¬тевшие руки, заставил себя сделать несколько шагов от окна, прислушался. По-прежнему было тихо, так тихо, что он слышал частые толчки своего сердца и шум дыхания. Сделал еще несколько шагов и опять прислушался. От страха или от волнения постукивали зубы, и он до боли сжал челюсти.
На чердаке кто-то прыгнул - с потолка посыпалась труха.
И тут они услышали вой - бессловесный, нечеловеческий вой, от которого стало жутко на душе.
- Даня! – испуганно закричала девушка, отскакивая от окна.
Парень метнулся на голос, под ногами у него загремела незакрепленная доска - он неловко упал и застонал....
Катя ждала во дворе и встретила так, будто не чаяла увидеть больше. Она схватила его за руки:
- Дань, тебе плохо? Я так испугалась! Пойдем отсюда быстрей.
Она действительно была напугана. Он видел это. Наверное, и его чувства отразились у него на лице, так как она потупилась и слегка отступила.
- Ничего, - сказал Даниил, опираясь на ее плечо и слегка прихрамывая при ходьбе. - Всё нормально. Правда, я отведал шутку призрака. Это было не слишком приятно.
- Он напал на тебя? Почему ты хромаешь?
Он покачал головой:
- Нет. Я никого не видел, но там кто-то есть.

[santehlit]

2

Невеселый – хмурый и заплаканный занялся день. Утро сейчас или вечер не разобрать - вокруг серо и сумрачно, низко нависли тяжелые, как налитые свинцом, облака. Лишь лужайка за околицей пестреет цветами, радует глаз.
Много красивых мест в округе. С колокольни старой церкви далеко по обеим сторонам шоссе поля видны как на ладони, все простроченные проселками, расцвеченные яркой, сочной зеленью кукурузы и желтоватой проседью созревающей ржи. Вдали у горизонта, где темнеет зубчатая стена леса, серебрится водная гладь большого озера. Меньшее - рядом с селом, за дорогой. На берегу – старый дом и развалины подворья по самую крышу затянутые бурьяном.
Каждый вечер, как только стемнеет, в развалинах кричит сова. Старый охотник Тарас Согрин, живущий по соседству, не раз кружил здесь с ружьем, но ему никак не удавалось выследить и убить зловещую птицу.
А вокруг дома творились удивительные дела. Про него ходили различные небылицы, которые со временем об¬растали жуткими подробностями. Говорили о разгули¬вающих по двору мертвецах, об их оргиях в пустующем доме, о Желтом Призраке, убивающем людей, и тому по¬добной чепухе. Особенно страшно звучали россказни о мифическом приведении. Говорили, что это никакая не выдумка, что призрак на самом деле живет в забро¬шенном доме, и даже в деталях описывали его внешний вид. Немало нашлось очевидцев, которые утверждали, что он действительно желтого цвета и глаза у него светятся в темноте. Это наблюдали шоферы, возвра¬щавшиеся в деревню ночью и с шоссе освещавшие фарами мрачное подворье.
Досужей болтовне верили и не верили, и все-таки желающих заглянуть в этот дом не находилось. Дальше калитки в заброшенный двор не шла злая, черная как уголь, собака Тараса, скулила и лаяла, вертясь в ногах - пойди, узнай, с чего это подхватилась она в светлый день.
- Кто там? — встревоженный поведением пса ос¬танавливался хозяин.
А потом говорил соседям:
- Многое, очень многое повидали наши лунные ночи с тех пор, как опустел этот проклятый дом.
Поросшее редкой растительностью лицо его в этот момент напоминало плохо ощипанную куриную тушку, а на носу красовались очки, назначение которых никто не мог понять. Много бессонных ночей провел Тарас, думая об этом доме и его дурной славе, но каждый раз захо¬дил в тупик.
Однако нужда житейская брала верх над предрассуд¬ками. Вода в большинстве сельских колодцев не годи¬лась для питья, а у заброшенного дома в старом, давно нечищеном - была холодной, вкусной, будто роднико¬вой, которая, казалось, мертвого могла оживить. Хажи¬вал туда и Тарас Согрин.
В это утро он проснулся рано от беспричинного чувства тревоги, смутного ощущения опасности что ли. Походив по усадьбе и убедившись, что в хозяйстве все в порядке, понял, что его беспокойство шло изнутри, из глубины сознания.
Предчувствие скверного отравляло душу. Тем не менее, Тарас натянул на плечи зеленый коробив¬шийся плащ, подхватил, отполированное до чёрного блеска коромысло, ведра и пошел печатать новыми кирзовыми сапогами следы на пыльной тропке. По пути встретил сторожа колхозной заправки Волнухина с вздувшейся щекой, повязанной жениным красным платком, остановился:
- С какого фронта топаешь, Митрич?
- С дежурства. Вторые сутки зубами мучаюсь. Флюс.
- Флюс – пустяковое дело, переболится.
Со сторожем Волнухиным у Тараса были непростые отношения. Иногда ему казалось, что злее человека, чем Андрей Дмитрич, трудно отыскать на белом свете. Иногда Волнухи производил такое сердечное впечатление, что хотелось общаться с ним, не расставаясь. .
- А все ли у тебя ладно?

[santehlit]

- Всё в порядке, - ответил Тарас, поднимая коромысло на плечо.
- А чего не спится?
- Старуха не даёт.
- Понятно. По воду значит? – Волнухин выплюнул недокуренную папиросу, наступил на неё носком сапога, взглянул исподлобья, поморщился от неуёмной боли.
- Слыхал сегодня?
- Чего слыхал? - насторожился Тарас. - Может беда какая?
- Беда тут известная, - ответил сторож. - Кто-то ночью в дом залез, а там как затрубит.
- А ты как узнал? С того берега-то?
Ничего не ответив, Волнухин повернулся к заброшенному дому и поманил за собой Согрина.
Тот взволновался:
- Сейчас пойдем? Или погодим?
Шагая за спиной Волнухина, Тарас спросил:
- Так ты все дружка своего караулишь? И днем, стало быть, и ночью.
- А как же, - ответил сторож. - Приходится вроде как в прятки с ним играть. Однако он увертливее оказался, чем я полагал.
- А пойдем, поищем этого твоего крестничка, хоть весь дом перевернем, - предложил Тарас. - Нам-то с тобой все равно времени не занимать, а если изловим этого гада, будет что людям рассказать.
- Ты чегой-то такой отчаянный стал? - покосился Волнухин и покачал головой. – Странно.
- Дак ведь соседи ж. По ночам я частенько оттуда разные звуки слышу.
Наискось тропинкой пересекли огород, заросший ло¬пухами и крапивой. У колодца Тарас оставил ведра, и вместе с задов подошли к подворью.
Когда-то здесь были овин и омет - сараи для соломы и мякины. Теперь ничего этого не было, осталась только обвалившаяся яма, заросшая чуть ли не в рост человека репейником и кра¬пивой, да кое-где торчали замшелые столбы.
И во дворе их взору предстали явные приметы запущенности - чер¬ные проемы окон без рам, лишь одно скалилось разби¬тыми стеклами. Калитки не было. Над тыном чернело голое сучье засохших вишен. Все сплошь заросло густой, поколено лебедой. Дом был давно покинут, и, видать по все¬му, тихо умирал на ушедшем в землю щербатом фунда¬менте.
Вдруг ветер нашелся в пространстве, упал на обветша¬лую, всю в прорехах крышу, загудел протяжно и выкинул, через чердачное окно щепотку белого пуха, который закружился, закружился, мягко оседая на землю. Над колокольней раскричались встревоженные грачи. Волнухин приостановился.
- Вот говорят, что ведьма черту душу отдала, а перед смертью ищет силушку свою черную кому передать. Не найдет, так вот и бродит по таким развалинам, - он кивнул на угрюмое строение, и его хворое жалобное лицо искривила гримаса.
Остановился и Согрин:
- День-то какой у нас?
- Духов…
- То-то, что Духов... А куда пришли-то, смекай... В старину, помнишь, говорили:
... «воскресение мертвых в памяти в духе перво-наперво будет,…придут к нам покойники полдничать…», - лицо его стало бледным.
Запугав друг друга, старики остановились среди двора, поглядывая по сторонам.
- Так и враг человеческий, - продолжал Волнухин, - любит быть по таким местам.
- А мы, Андрей Митрич, так и понимаем, мы што против него - ништо.
Согрин готов был перекреститься и сплюнуть через плечо. На душе у него было погано - ночное беспокойство еще усилилось.
- А у меня с этого проклятущего дома по ночам в углах будто стрекотанье
завелось, тетереканье какое-то, пшиканье. Ну, его к лешему! Пойдём отсюда, Митрич.

[santehlit]

- Погоди, - Волнухин сильными пальцами сжал его локоть. — Смотри, что это там?
Тарас проследил его взгляд и в траве под окном что-то желтое различил. Что же это такое, жёлтое? Вдвоем, поддерживаясь друг за друга, они подошли ближе. Это был мужской пиджак из желтой кожи с блестящими метал¬лическими пуговицами - малопоношенный, почти новый, дорогой, из тех, что нынче в моде у молодежи. Лишь лоснился от влаги.
- Пожалуй, здесь действительно что-то произошло ночью, - раздумчиво сказал Волнухин.
Тараса больше всего поразил цвет пиджака. Он разом почувствовал, как слабеют его силы, и как тает его решимость искать, кого бы то ни было в этом доме.
- Бог с ним, Митрич, пойдем отсюда. Не нравится мне это место.
Постояв немного в раздумье, Волнухин поднял пиджак, встряхнул от росы. Пошарил в карманах - пусто.
- Нет, это не дело. Нет, это я все равно расследую, - твердо сказал он, взглянул на приятеля и увидел, что тот дрожит, как дрожат, когда не знают от холода ли, от страха.
Но утро-то было теплое.
- Мироныч! - позвал Волнухин. - Тебе что, плохо?
Согрин, дважды глубоко вздохнув, как можно спокойнее ответил:
- Нет, все в порядке....
- Ну, тогда для порядка давай заглянем в горницу и делу конец.
Тарас отрицательно покачал головой. Ему не хотелось разговаривать, ему было страшно, по-настоящему страш¬но.
- Тарас, - Волнухин помолчал. — Ты когда-нибудь….
Он, казалось, смутился и, покривившись, закончил:
- Ладно, жди меня здесь.
Решительно запахнул на груди кургузый свой пиджа¬чишко и зашагал в открытую дверь.
Тарас не насме¬лился идти следом, но решился быть поближе. Ковыляя под окнами, он всматривался в полумрак и затхлость комнат. Пусто, страшно в заброшенном доме, зримо летает и сеется пыль. Кажется, что изо всех углов таращится чей-то дух, и нет ему выхода отсюда, будто прокля¬тием они связаны.
Поодаль за дорогой визгливо взлаяла собака. Откуда-то сбоку вынырнул Волнухин.
- Фу ты! Думал, не дождусь, - сказал Тарас с явным облегчением и почувствовал, как сразу рассла¬бился после продолжительного тревожного напряже¬ния.
Волнухин остановился перед ним, устало сдвинул с потного лба кепку.
- Никого, - сказал он, а руки его мелко тряслись.
Тем временем утро незаметно перешло в день, и хотя солнце не показалось в небе, все же угадывалось, что путь от горизонта оно проделало немалый.

3

В тот день с самого утра Мария Агеева взялась за стирку и всё поглядывала на небо - дождичка бы, пыль прибить. Руки делают, а память тащит думы, как цепь из омута – звено за звеном, сперва ближние, потом глубже. От последнего к первому.
Николка, сын – кудряш, красавец, весельчак, голову мыльным пузырём по ветру пустил. Жизнь не жизнь, а так – сплошное балагурство. Как не урезонивает его мать, всё отговорки: «Мне купаться – мне и раздеваться». И вместо серьёзного разговора спину кажет.
Людмилка, школьница ещё, туда же, мать поучает: «Брось, мам, патоку по губам размазывать. Не уподобляйся дурной бабе при пожаре - чем попусту голосить, лучше воду носить. Пусть живет, как знает». В школе их так говорить учат что ли?
Эх, дети, дети, в кого же вы такие? В отца-покойничка, должно быть. Муженек у нее живой, веселый, оборотистый был. Он, как в селе говорили, мог достать снегу летом и взять у самого черта взаймы без отдачи. Харак¬тер! Гони натуру в дверь, а она в окно. Нет, не в нее удались дети, не в нее. Себя Мария Афанасьевна счи¬тала человеком серьезным и в делах житейских опытным.

[santehlit]

Нырнув в сумятицу размышлений, она забыла и о вре¬мени, только руки привычно швыркали в темной воде да белой пене.
Николка - первый жених на селе. Армию отслужил, электриком в колхозе работает. Здесь всё хорошо. А с работы придет, рубашку чистую наденет, гитару на шею и - «... не ждите до утра».
- Шлендра ты полуночная, вертихвост, - ворчит мать. - Работать надо лучше, а не за девками гоняться.
А он:
- Ладно, обзывай: обзывать - наука легкая, учиться не надо.
И о чем бы ни спорила, ничего нельзя ему доказать. Слова продуманные, увещевания и укоры вязли в добродушной его улыбке, как телега в болоте.
Пробовала Людмилкой корить, он в ответ:
- Систер у меня что надо - деваха высшей консистенции, выставочный экземпляр.
Загустевшей голубизны глаза его смотрели ласково и с веселинкой.
Вспомнив о дочери, Мария тяжело вздохнула - еще одно беспокойство матери. Девка школу кончает, а уж расцвела в невесты. Статная, белозубоулыбчатая, с влажными темными глазами, словно только что выкупала их в росе, с ямочками на щечках и на локотках. Что парни, мужики вслед оглядываются. Может, какой вертопрах уже голову кружит. Глаз да глаз нужен.
Только подумала о дочери, она тут как тут - должно быть, практика их полевая кончилась. Покосилась на материны босые ноги:
- Что, ма, радикулит ищешь? - и пошла переодеваться.
Дети у нее своевольные, но в труде усердные: в школе, на работе хвалят, и по дому помогают - сызмальства приучены.
«Людмилку полоскать заставлю», - думает Мария, а как появилась дочь на крыльце, сказала:
- Глянь там на перилах - губная гармошка Колина? Да в траву не урони....
- Нет, ма, это не для губ гармошка, -Людмила повертела в руках металлическую вещицу с перламутро¬выми накладками. - Когда в прошлом году приезжие у нас работали, один ножичек такой показывал - сам маленький, а кнопочку нажмешь, и кинжал получается.
Все это девушка говорила с печальным и осуждающим видом. Под ее пальцами освобождение звенькнула пружина, и сталь ножа зловеще выставилась вперед. На порезанной ладони заалела капелька крови.
Будто до сердца Марии достало острое жало. Она смотрел на него с му¬чительным недоумением человека, который не успел еще проснуться. Пыталась что-то сказать, но губы прыгали.
- В кармане носит, - только и смогла выговорить. На глазах появились слезы.
- Брось, ма, слеза не огурец, кадку ими не запол¬нишь. Стоит ли заводиться? - беспечно слизнула кровь Людмила.
- Так ведь убьет кого - в тюрьму сядет, иль его пырнут....
- А ты все думаешь, наш Коленька на пионерские сборы с гитарой ходит. Счастливая натура! Даже завидно, честное слово.
- Женить его надо, - не слушая, говорила мать.
- И жена у него есть, и дочка маленькая. Ты, ма, все его малолеткой считаешь, а Коленька наш - личность далеко извес¬тная.
Мария бочком привалилась к лавке и села, будто непо¬мерно тяжелой стала ноша, не держат ноженьки.
А Людмила продолжала:
- Ты Ирину Озолину знаешь?

[santehlit]

Мария перебрала в памяти всех знакомых девушек и молодух, но никакой Ирины Озолиной вспомнить не могла.
- Нет, не знаю.
- Не имеет значения. Да она и не здешняя, из Андреевки. Колька с ней шашни завел и соблазнил - ласки всем хочется, даже собакам. Но этим дело не кончилось – ребёночка ей сделал, а жениться не хочет. Там уж девчонке два года, а он все обещаниями кормит…. Да ты, ма, как с луны свалилась. Про то уже и говорить перестали, мол, пролетела девка, да и Бог с ней. А с него, как с гуся вода - снова треплется, пижонит. Сельских девок, го¬ворит, я уже знаю, с городскими охота познакомиться.
Поскольку разговор перешел на такие темы, Мария будто приходить в себя начала - ишь, разговорилась, умница. Строго глянула на дочь:
- Чужих сплетен не слушаю и не советую.... Не пере¬велись у нас еще люди, которые сало ели, а других за постное масло во всех смертных грехах обвиняли. Лезут такие в чужое белье копаться, а самих тряхни – дерьмо посыплется.
Помолчала, потом спросила:
- Какая она, эта Ирина?
- Да какая? Молодая совсем, вот какая. Да не убивайся ты так. Не маленькие, сами разберутся.
- Нечего меня утешать и зубы заговаривать - не болят, - раздраженно сказала Мария. - А перед совестью кто ответ держать будет? Пристыдить их надо перед дитем, одернуть, чтоб неповадно было.
- Пока солнце взойдет, роса очи выест, - резонно сказала дочь.
И мать засомневалась:
- Вот оно сложно как выходит все.
Людмила чувствуя растерянность матери и свое превос¬ходство, подытожила:
- И вообще, ма, для удаления бородавки с носа голову снимать не обязательно.
- Что ж они говорят-то друг другу? - Мария чувствовала, что недопонимает чего-то, может, постарела так, отстала от жизни. Горько было сознавать.
- Сначала гуляли, на мотоцикле катались. Теперь она дома сидит, а он другим мозги пудрит. Как говорится, тем все и кончилось. Много было дыма да при малом огне.
Мария, наконец, что-то решила для себя:
- Ладно, из слов стенки не выложишь. Покажешь мне эту Ирину.... и дочку ее.
Людмила посмеялась:
- Сейчас не ко времени, как-нибудь другой раз. Как бы ты и с этих новостей не расхворалась.
- А ты ее видела?
- Мельком.
Мать и дочь принялись за стирку. В работе Марии пришло успокоение, мысль стала работать целенаправленно, без треволнений и перескоков.
- Признаться, не ожидала, - сказала она после долгого молчания.
- Нечаянная радость слаще, - повела бровью Людмила.
- Эх, девки, девки, - посетовала Мария своим каким-то, невысказанным мыслям. - Кровь у вас ходуном хо¬дит, хоть каждый день для переливания откачивай.

4

Мать меняла постельное белье. Николай вышел из кух¬ни, в руке стакан молока, на верхней губе белая полоска. У него было хмурое, невыспавшееся лицо, он сутулился:
- Мама, а где мой паспорт?
- Где надо.
- То есть?
- Зачем он тебе?
Сын посмотрел на мать удивленными синими глазами.

[santehlit]

- Хотел другу армейскому письмо написать, в шкатулке адрес искал, смотрю - паспорта нету.
Мария помолчала, будто прислушиваясь к звуку его слов, потом неторопливо сказала:
- Не волнуйся, не потеряется.
- Да ты можешь мне сказать, где он?
- Нет, - сказала она коротко, и это «нет» как бы повисло в воздухе.
У него в зрачках застыло удивление. Это немного маль¬чишеское выражение тронуло жалостливую струну мате¬ринского сердца, но она смолчала.
Сын ушел на работу. Дом опустел. В палисаднике шумели воробьи. Солнце карабкалось на крышу сосед¬ского дома, свет его резок и назойлив. От него листья хмеля под окном горят зелеными огнями. Неподвижен воздух, нет дыхания ветра, в небе застыли редкие облака. Щемящее чувство вины и одиночества отравляют Марии душу, работа вывалилась из рук. Но постепенно откуда-то из глубины сознания всплывают мысли, от которых теплеют виски.
У нее было строгое, грустное лицо, с едва приметными крапинками веснушек, вздернутый носик, большие серые глаза, усталые, но с затаенным вызовом. Когда Мария назвала себя, в ее глазах заметался испуг, который, казалось, мешал ей говорить.
- Думаю, нам надо поговорить.... Ирина, - Мария произнесла это спокойно, твердо, словно убеждая в том же и себя.
Брови ее сдвинулись, губы искривила принужденная улыб¬ка. Голос ее был низким, грудным:
- Это не просто испытание чувств. Ошибаетесь. Это всерьез.
- Любит, не любит - вам игрушки, а ребенок должен страдать, - она произнесла это с выстраданным правом одинокой женщины, поднявшей своих детей. - Любовь, дружба - все в жизни уходит со временем на второй план, а дети всегда остаются главным ее смыслом. Рано или поздно приходится убеждаться в этом на собственном опыте,
И тут в Марии что-то встрепенулось и оборвалось. В дверях веранды показалась маленькая девочка, волочив¬шая по полу плетеную корзинку с детскими игруш¬ками. На ней коротенькое темно-зеленое платьишко с белым отложным воротником и вышитым на груди цвет¬ком.
Ребенок доверчиво протянул Марии цветной кубик, приглашая поиграть:
- На....
Густые черные ресницы не в силах скрыть ослепительно синий свет из глаз, а по аккуратной головке барашками разбежались кудряшки светлых волос.
«Колина, Колина дочь», - чуть не стоном пронеслось через сознание Марии и вызвало глухую сердечную боль.
Когда вечером Николай вернулся, дома его ждал сюрприз. У окна напротив матери сидела Ирина Озолина, а Валюша с Людмилой бантиком на нитке дразнили котенка. На краю стола, серебрясь гербом, лежал паспорт.
- Здрасьте! - сказал Николай, поморщившись, будто от зубной боли.
Вошел он, руки грязные, измятая шляпа едва держится на затылке, да так и замер у порога. Обыденность необычного более всего поразила его. Вот тебе и здрасьте!
На него никто не обратил внимания. Мать что-то говорила Ирине и закончила такими словами:
- ...человек, говорят, ко всему привыкает.
А Людмила с явным подтекстом резюмировала:
- И верно, сколько вору не воровать, а тюрьмы не миновать.
И иронически посмотрела на брата. Ее большие глаза насмешливо засверкали из-под густых ресниц. Мария поднялась и строго взглянула на сына. Обычно она говорила: «Иди мойся, кушать будем», а теперь:
- Ирина с дочкой будут жить у нас. А паспорт свой прибери.
И вышла.
Следом Людмила, подхватив Валюшу на руки, и котенок за ними.

[santehlit]

Они остались вдвоем.
- Ну, здравствуй, - сказал Николай.
Она кивнула.
Помолчали.
Он шагнул к столу, взял пас¬порт, пошелестел страницами. Так и есть! «Зарегистри¬рован брак с гр. Озолиной Ириной Викторовной». Ну, мать! Во дает!
В первое мгновение удивление настолько овладело всем существом его, что ни обиде, ни злости, ни возмущению не хватило уже места. А потом понемногу проявились все чувства, но преобладала досада. Как же так! Разве можно без его согласия? Что же теперь делать? Что говорить? Ерунда какая-то!
Когда молчание стало непереносимым, он сказал:
- Я должен честно признать, что был беспечен и легкомысленен, и в этом моя вина. Человеческая жизнь состоит из правильных действий и заблуждений. Я теперь понял, как во многом заблуждался. Прости меня, Ира...
Все это он выложил залпом, улыбаясь своей чуть зас¬тенчивой улыбкой, а в глазах его остывала собачья тоска.
Ирина, напряженно ожидавшая взрыва возмущения, оскорблений, упреков, угроз, робко подняла на него взгляд и невпопад ляпнула:
- Это правда, что ты корову доить умеешь?
Глаза ее серые с синевой белков смотрели серьезно, только губы сложились в улыбку. I
- Я помогаю маме, - просто сказал Николай и, сунув паспорт в карман, пошел умываться.
Долго ужинали, засиделись допоздна. За темным сумраком вечера в округлости Ирининых бедер и при¬пухлости её губ чудилась Николаю бесконечная череда счастливо-горестных дней.

5

Обзаведясь семьей, Николай вдруг открыл для себя, что помимо прежних постоянных обязанностей по дому, у него появилось множество новых дел и забот. От этой ломки привычного тяжело стало на душе - и работа на ум не шла, и без дела сидеть возле жены как-то неловко. Попросит Ирина развешать постиранное белье, он не откажет, но потом увидит в окно страдальчески искаженное лицо мужа, и сама страдает.
Насмелится спросить:
- Ты, наверное, стыдишься такой работы?
- Нет! - рявкнет Николай и на его лице проступают красные пятна, так бывало у него при сильном возбужде¬нии. И надолго в доме воцаряется безмолвие. Слышно только, как тихо и беззаботно лопочет Валюша, играя со своими куклами, да мерно стучат часы.
Ирина молча переживала свои обиды. Молчала Мария, приглядываясь к молодоженам. Роль нравоучителя взяла на себя Людми¬ла. Между ней и братом частенько происходили, как она выражалась, «милые беседы».
- Дорогой братец, - всегда одними и теми же слова¬ми начинала Людмила очередную «милую беседу». Гово¬рила она подчеркнуто вежливо, но с гневной дрожью в голосе. - У тебя совсем нет совести.
- Ты только теперь это заметила? - поднимая густые брови, спокойно спрашивал Николай. Но, в конце концов, задетый за живое едкими замечаниями сестры, хлопал дверью и уходил из дома. Возвращался поздно и выгова¬ривал Ирине:
- Надо бежать из этого сумасшедшего дома. Но куда?
- Может к нам? - робко спрашивала жена.
- Один черт! Нет-нет. Нечего и думать об этом.
- Ну, давай я одна перееду, а ты пока квартиру по¬ищешь.
- Глупости! - сердито перебивал Николай. - Не будем больше говорить об этом.

[santehlit]

Однажды Мария услышала его и с резкостью, присущей властным людям, заявила:
- Никуда ты не поедешь!
Николай удивленно поднял брови - еще никогда так грубо мать не одергивала его.
От этой домашней войны более всех страдала Ирина, но она не только не упрекала мужа, но всячески старалась оказать ему поддержку, хотя и не решалась перечить свекрови или золовке.
Увидев, что Николай растерян, она отнесла Валюшку в постельку и, возвратясь, накрыла на стол. Наскоро поужинав, Николай перешел на веранду и прилег на диван.
Ирина, убрав со стола, зашла к нему. За едой ей не хотелось досаждать мужу. Присела на краешек, взяла его за руку, спросила, заглядывая в глаза:
- Это все из-за меня у тебя неприятности?
На ее бледном лице выражение тревоги сменилось лас¬ковой улыбкой. От нежности ее и беззащитности у него неприятно защемило сердце. «Ну и положеньице», - думал Николай, разглядывая руку жены. - «Голова кругом идет, а выхода никак не найду. Нужно, нужно что-то при¬думать.»
Он молча смотрел на синюю, едва пульсирующую жилку на её маленькой руке и душу его охватывало гнетущее чувство. Ему начало казаться, что это пред¬чувствие какой-то беды, и это еще больше угнетало его,
- У тебя, я вижу, испортилось настроение, - со вздо¬хом, без надежды на ответ, сказала Ирина.
- Нужно уезжать отсюда, - наконец проговорил он.
- Да, но куда? - она пристально посмотрела на Нико¬лая, и её чистые глаза тревожно потемнели.
- Есть на примете одна хибара. Помнишь, та, у озера? До осени там перекантуемся, а потом инженер квартиру выбить обещал.
- Чей это дом?
- Ничей, пустой стоит. Да какой там дом - развалюха. А нам лучше и не надо. В зиму там не останешься, дураку понятно. Пусть колхоз квартиру дает.
Ирина вспомнила - жалкий, сиротливый вид избы, заросшей по самые окна бурьяном, никакой надежды не оставлял на уют или мало-мальски сносную жизнь. Взвол¬нованная этими мыслями, она встала, прошлась несколько раз из угла в угол, по тесной веранде. Снова заговорила, и в голосе ее слышалась не робость, а боль:
- Коля! Как же мы там с Валюшей? У меня прямо в голо¬ве не укладывается.
- Да не бойся ты, проживем, - беспечно, но твердо ска¬зал Николай, как бы подчеркивая, что это его окончатель¬ное и продуманное решение, а не просто слова, вырвав¬шиеся под горячую руку.
Ирина молчала, задумавшись, но по ее хмурому виду можно было понять, что творится у нее на душе.
Судьбе было так угодно, что Николай проявил неожидан¬ное упорство в своем желании, и через несколько дней они перевезли вещи в новое жилище. Прихватили у мате¬ри кое-что из брошенной мебели, старый диван с веранды. Лучшей обстановки для такой хибары и не придумаешь.
К его затее отнеслись по-разному. Ирина сначала недо¬верчиво присматривалась, а потом принялась помогать мужу. Людмила покрутила пальцем у виска и ни слова в до¬полнение. Мария всё молчала, а когда дело дошло до сборов и переезда, подхватила внучку на руки, и решительно объявила:
- Сами катитесь хоть к черту на кулички, а ребенка губить не дам.
Молодые и не настаивали. Слишком мало это временное их приобретение походило на жилье. Правда, Николай провел туда свет, притащил откуда-то старую, но действен¬ную электроплитку, вставил в окна рамы, наспех обрезан¬ные из колхозных парниковых, прошил гвоздями прыгаю¬щие половицы, навесил на двери запор. И все же мрачный вид давно небеленых стен и устоявшийся затхлый запах не давали новоселам поводов для радости.

[santehlit]

- Как жить-то здесь? - растерянно оглядывалась Ирина.
- Ничего, как-нибудь. Это ж ненадолго. Я завтра Пота¬пова приведу, пусть полюбуется. Хотя он и так обещал: первая квартира - наша.
Николай стоял над грудой узлов и сумок, размышляя, с чего начать.
- Когда так - немного потерпим, - Ирина подошла, притянула его за голову и поцеловала.
- Хочешь, приляг на диван, - сказала она. - У тебя усталый вид.
Николай вытянул из груды вещей гитару, присел, тронул пальцами струны. Они отозвались жалобно и сипло. Жена наблюдала за ним серьезно и чуть иронично. Поймав ее взгляд, он отложил гитару, вздохнул тяжело. Вытянувшись на диване, закурил. Ирина примостила ему на грудь пепельницу и присела рядом. В доме надолго воцарилась тишина.
Каждый думал о своём.
Ирина спала крепким сном и вдруг проснулась. У нее было такое чувство, точно она очутилась в глубоком колодце: в комнате зависла кромешная тьма, лишь далекие в окне мерцали звёзды. Кругом была тишина - ни звука, только стучало её сердце и посапывал во сне Николай. И, однако же, она очень отчетливо почувствовала, что кроме них в комнате есть кто-то ещё.
Она шевельнулась, диван тихо скрипнул, и ей показалось, что в дверях будто ко¬лыхнулось что-то, более светлое, чем окружающая темнота. Она замерла, поджав ноги, вся мелко дрожа от ис¬пуга.
- Коля, - позвала она шепотом, тронув плечо мужа, - я боюсь.
Голос ее тоже дрожал.
Николай оторвался от подушки моментально, будто и не спал:
- Чего боишься?
- Ходит кто-то по дому.
- Ходит? По дому?
- Ну, кажется, ходит, - сказала она, едва не всхлипывая,
И он про себя выругался: «Ну и ну! Кажется!».
- Если кажется, надо креститься, - сказал он с раздра¬жением, и она умолкла.
«Вот бабья натура! - думал Николай, злясь на жену. - Не так, так эдак подойдет, лишь бы по ее было. Придумает же, «ходит кто-то по дому».
Типичная бабская психология, а он думал, что у него жена не как другие.
Она будто подслушала его мысли, нырнула под одеяло, ткнулась носом ему в плечо
- Ты извини меня, Коля.
- Ладно уж, извиняю.
Он обнял ее поверх одеяла.

6

Раннее солнце залило комнату ярким, всепробуждающим светом. Николай проснулся, ощущая горячим от сна плечом шелковистое прикосновение женской кожи, и на¬гнулся над Ириной, будя ее.
Она встала и босыми ногами прошлепала по перловицам. Николай потянулся лежа, под¬ставляя мускулистое тело нежарким утренним лучам, и закурил. Сегодня было первое утро их новой жизни.
Если б кто сказал Ирине в то утро, что срок ее жизни истек, и счет, отмеренный ей судьбой, пошел уже на ми¬нуты, то она б не испугалась даже, нет, а удивилась очень: слишком несовместимы в сознании были понятия - мрач¬ное, из небытия, смерть, и яркое, блистающее, во все трубы трубящее, жизнь.